 |
| |
Эпиграфика Ногайской степиРамазан Керейтов, Светлана Червонная Мусульманские некрополи и отдельные резные надгробные камни, географический ареал распространения которых образует Ногайская степь (широкая равнинная полоса в предгорьях Северного Кавказа в междуречье Терека и Кумы), а также прилегающие к ней регионы (на западе до Крыма и Северного Причерноморья, до степей Добруджи и на востоке до северо-западных берегов Каспийского моря, до низовьев и устья Волги) и происхождение которых связано с ногайской этнической культурой, занимают особое, по-своему исключительное положение как в истории эпиграфики, так и в историографии, связанной с исследованием этого феномена в мировой и отечественной тюркологии. Эта исключительность в историографическом аспекте носит, к сожалению, печальный и негативный характер. Если булгаро-татарская и крымскотатарская эпиграфика, - и та, и другая во многом родственная ногайской, развивавшаяся синхронно и параллельно с ней в культурном пространстве Золотой Орды и тех ханств, на которые Золотая Орда распалась в 15 веке, - давно стала предметом специальных историко-археологических, филолого-лингвистических, искусствоведческих исследований, музейного коллекционирования (собрания Государственного Эрмитажа, Государственного исторического музея в Москве, Национального музея Татарстана в Казани, краеведческих музеев в Симферополе и Феодосии, отдельных лапидариумов - музеев каменных надгробий в Булгаре, в Бахчисарае, в Старом Крыму) и получила, можно сказать, уже фундаментальное обеспечение в научной литературе1, то собственно ногайская эпиграфика практически выпала из этого ряда и не обрела до сих пор ни адекватного отражения и "представительства" в музейных коллекциях и экспозициях, ни прочной историографической традиции, на которую авторы настоящей статьи могли бы опереться. Нам приходится начинать исследование ногайской эпиграфики практически с нулевой отметки, используя полевой материал наших экспедиционных исследований и привлекая существующую профессиональную литературу, главным образом, для компаративного сопоставления собственно ногайских памятников (которые в этой литературе никак не отражены) с эпиграфикой соседних регионов (Крыма, Поволжья) и народов, чей этногенез включал разнообразные контакты, связи, переплетения, элементы общности с ногайским этническим субстратом. Историко-культурологические и художественные особенности ногайской эпиграфики определяются прежде всего самим ее положением в контактной зоне соприкосновения степных и горских, тюркских и кавказских культур, в транзитной области прохождения Великого шелкового пути; а также особенно устойчивыми традициями номадизма в [168] хозяйственном укладе, в быту, в кочевническом образе жизни ногайского народа. Отсюда, с одной стороны, чрезвычайная "открытость" ногайской эпиграфики, ее вовлеченность в разветвленную систему культурных связей, подверженность влияниям и с юга, и с севера, и с запада, и с востока, прежде всего сильным влияниям некоторых кавказских культурных комплексов (вайнахского, осетинского, адыгского), что гораздо реже встречается или вовсе не прослеживается в других регионах (или эпиграфических школах-системах) тюрко-мусульманского мира. С другой стороны, в ногайской эпиграфике, - гораздо сильнее, чем в искусстве надгробий оседлых, земледельческих народов, формирующих государства, чьи столицы и культурные центры становятся уже в эпоху Средневековья опорными пунктами исламской цивилизации, - выражены древние, доисламские, восходящие к тенгризму (тенгрианству), к языческому политеизму тюркских скотоводов-кочевников представления, законсервирована система знаков и символов (родовые тамги, изображения оружия, некоторые астральные, "звериные" и иные мотивы), давно утраченные в "классических" школах тюрко-мусульманской эпиграфики. Отчасти все это делает ногайскую эпиграфику более эклектичной, чем, к примеру, строго выдержанные в определенном стиле (по классификации Г.В. Юсупова в "первом", определяемым пластической выразительностью почерка "сульс", или во "втором", формируемым на графической основе геометрического "куфи") булгаро-татарские надгробия золотоордынского периода. Эта эклектичность, - в разные исторические периоды по-своему, - распространяется и на разнообразные формы архитектурных конструкций ногайских надгробных сооружений, и на формы декора, и на тексты самих эпитафий (на их содержание, литературную стилистику, свободный выбор не только "почерка", но алфавитно-графической основы - рунических знаков, арабской вязи, латиницы, кириллицы - и даже языка). В то же время эта эклектичность оборачивается своеобразной творческой свободой, если не абсолютной (что в сакральном искусстве, вообще, немыслимо), то гораздо более ярко выраженной (причем во все эпохи и исторические периоды от Средних веков до наших дней), чем в тех регионах, где исламское искусство связано с устойчивой константой определенного канона и стиля. Методология нашего исследования (а точнее первых подступов к исследованию ногайской эпиграфики) основана на формировании и применении междисциплинарного подхода к изучению, оценке, определению значения эпиграфических надгробных памятников ногайского этнического ареала. Они интересуют нас как исторические свидетельства, как источники важнейших сведений по истории распространения ислама в Ногайской степи, по истории продвижения племен по этой степи, ногайских кочевий и оседлых поселений, по политической истории Золотой Орды и формирующихся в процессе ее распада ногайских орд, по [169] истории их связей с Казанским, Астраханским, Крымским ханствами, государствами и народами Кавказа, по социальной и этнической истории ногайцев в составе Российского государства. Такими источниками являются (к сожалению, далеко еще не в полном объеме "раскрытые", прочитанные, осмысленные) тексты эпитафий, содержащие имена, даты, описания событий и другие исторические сведения. Нас интересует сама география и топография размещения резных мусульманских надгробий в Ногайской степи, и фиксируя местонахождение таких памятников в определенных пунктах, мы стараемся проследить распространение здесь ногайской культуры и по хронологической вертикали (в глубину веков), и по географической горизонтали, проследить процессы исламизации и модернизации (секуляризации) этой культуры, сложнейший комплекс и порою неразрывный симбиоз доисламских (языческих), мусульманских и светских (в том числе советских и постсоветских) стереотипов. Старые кладбища и современные некрополи дают ценнейший материал для социологических исследований ногайского общества, включая такие аспекты, как продолжительность жизни, круг профессиональных занятий, социальный статус, культурный кругозор, этническое и религиозное сознание ногайского населения. Тексты даже самых кратких, а уж тем более литературно развернутых, многословных эпитафий имеют огромное значение для изучения истории ногайского языка, его диалектов, процессов развития двуязычия и многоязычия, смены алфавитных систем, поэтической и прозаической стилистики. При этом надгробия, -может быть, прежде всего и более всего, - привлекают и интересуют нас как произведения искусства, народного творчества (зодчества, монументального и декоративно-прикладного искусства, резьбы по камню), духовной и материальной культуры ногайского народа, и их меняющиеся конструктивно-архитектурные особенности и признаки, силуэты, пропорции, пространственные композиции, материалы, технические способы обработки поверхности (высокий, плоский, врезанный вглубь рельеф, живописная раскраска и т.п.), орнаментальные мотивы, характер современных реалистических изображений (портрет, натюрморт) и восходящих к древнейшим мифологическим истокам символов-знаков составляют в своей совокупности ценнейший пласт истории ногайского искусства и народного творчества, далеко еще не освоенный в полной мере ни современным искусствознанием, ни этнографической наукой2 . Междисциплинарный подход может обеспечить в конечном итоге комплексное, многогранное исследование эпиграфики как исторического, археологического, этнографического, литературного и художественного феномена. Однако на нынешнем этапе исследования эта конечная цель еще очень далека, и в предварительной публикации, предлагаемой вниманию читателей, мы вынуждены приводить разрозненные и фрагментарные сведения, способные скорее привлечь внимание, нежели дать исчерпывающее представление об этом феномене. [170] Появление в местах традиционных ногайских кочевий, в частности, в Ногайской степи, каменных резных надгробий - вертикально поставленных надмогильных плит с вырезанной на лицевой поверхности (всегда обращенной к югу, в сторону Мекки) надписью (обычно коранической формулой) и изображением знаков - символов мусульманской веры (прежде всего полумесяца, обращенного своими заостренными концами вверх) - обычно рассматривается как историческое свидетельство проникновения и распространения ислама среди ногайских племен. Однако, надо подчеркнуть, что хронологического совпадения между исламизацией ногайской среды и сооружением подобных надгробий все же не существует. Обращение тюркских кочевых племен - предков современных ногайцев - в ислам, распространение среди этих племен (сначала на уровне социальной "верхушки", политической элиты формирующегося феодального общества, затем в более широких массах) исламской религии и культуры, сопровождаемое освоением арабской письменности, начинается по крайней мере с 10-11 веков, если не раньше (ибо первые контакты тюркских кочевников причерноморских и северокавказских степей с арабскими завоевателями, врывающимися в эти регионы Восточной Европы под зелеными знаменами ислама, относятся еще к 8 веку: в 737 году 120-тысячное войско арабов во главе с Мерваном вторгается в районы обитания болгар, савир, аланов и хазар в прикаспийских степях и на Северном Кавказе). Наше представление о начальном этапе исламизации протоногайской среды, который относится к 10-11 векам, подтверждается выводами исторической литературы, опирающейся на широкий круг литературных источников и археологических материалов. Так, М.И. Артамонов в своей "Истории хазар" пишет: "В X в. арабы ослабели и их огромное государство распалось на части [...] Но слабел халифат, а не мусульманские народы. В 900 г. Измаил Самани объединил под своей властью Среднюю Азию и восточный Иран. Новое царство стало цитаделью ислама на востоке [...] Мусульманские проповедники проникали в тюркские кочевья и распространяли там веру ислама. В 900 г. были обращены [в ислам] племена чигиль и ягма, жившие в горах Тянь-Шаня от озера Иссык-Куль до Кашгара. Затем ислам был распространен среди гузов, хотя и не охватил весь народ. Тем не менее гузы вступили в союз с Саманидами и так стеснили карлуков, что те утратили гегемонию в степи и тоже приняли ислам. В начале X в. в мусульманскую веру обратились камские болгары. Хазария оказалась во враждебном полукольце, охватившем ее с востока. Не менее энергично, но менее удачно действовали исламские проповедники на западе, среди печенегов и языческой Руси"3. В 11 веке в причерноморских степях появляются половцы, или кыпчаки. "Расправившись с гузами и печенегами, - пишет М.И. Артамонов, - половцы заняли господствующее положение в степях Восточной Европы [...], которые с [171] XI в. стали поэтому называться Половецкими (Дешт-и-Кыпчак)"4. Историк В.Е.Возгрин, прослеживая продвижение половцев в северо-восточное Причерноморье, а затем в Крым, утверждает: "В XI в. основная масса половцев приняла ислам"5. "Из духовного наследия половцев, - отмечает он далее, - мы можем назвать занесенные ими на крымскую почву такие общие для исламского мира образцы устного арабского фольклора, как "Лейла и Меджнун", "Юсуф и Зулейха" [,..]"6. К выводу о том, что ислам суннитского толка "стал проникать к тюркским кочевым племенам - предкам ногайцев, видимо с X-XI в.в.", приходит в своей диссертации также А.А. Ярлыкапов7. Правда, он подчеркивает далее, что "массовая их исламизация проходила в составе Золотой Орды"8, но это не меняет датировки исходного рубежа распространения ислама в данной этнической среде: 10-11 века. Тем не менее никаких мусульманских надгробных камней-эпитафий у тюркских кочевников юго-восточной Европы (юга современной России и Украины) в домонгольский период не было. Половецкая мемориальная традиция в прямом противоречии с нормами все более широко распространяющегося ислама развивалась в русле сооружения антропоморфных каменных изваяний - так называемых "балбалов", или "каменных баб"9. Аналогичный разрыв во времени между ранним этапом исламизации (с начала 10 века) и появлением резных мусульманских надгробий (только с конца 13 века) существует у волжских булгар (казанских татар). При всем богатстве материалов, которыми располагает археология Татарстана, в частности, тщательно исследованных сельских кладбищ и билярских некрополей домонгольского периода10, никаких мусульманских эпиграфических памятников дозолотоордынского времени здесь не обнаружено, и лишь с конца 13 века это искусство набирает силу, получает многогранное развитие в различных локальных школах, обретает стилистическую зрелость, достигает своего высокого расцвета в эпоху Казанского ханства (в 15-16 веках) и получает последовательное развитие в последующих веках. То же самое относится и к Крыму: ислам проникает сюда гораздо раньше, чем косвенные или прямые свидетельства фиксируют появление первых эпиграфических надгробий, причем в Крыму эта дистанция еще больше, ибо если на территории Татарстана самые ранние сохранившиеся мусульманские надгробия-эпитафии относятся к 80-м годам 13 века, а известные только по описаниям - к 1240-м годам11, то в Крыму самые ранние эпиграфические надгробные памятники, о которых известно по отчетам археологической экспедиции, работавшей в 1925-1927 годах в Старом Крыму (на Солхатском городище), и по публикациям Османа Акчокраклы12, датируются концом первой трети 14 века (надгробие Якуба Конийского 1328 года), а большинство их - произведения еще более поздние, сооруженные между 1330 и 1380 годами. [172] Не имея в руках конкретного материала (ибо аналогичные Старо-Крымской археологические экспедиции в Ногайской степи не проводились, аналогичных археологическим исследованиям Старой Казани работ здесь не велось, никакой ногайской литературы, подобной "Введению в булгаро-татарскую эпиграфику" Г.В. Юсупова или книге "Эпиграфические памятники города Булгара" Д.Г. Мухаметшина и Ф.С. Хакимзянова, не существует), мы рискнем все же высказать гипотезу, что первые мусульманские эпиграфические каменные надгробия появляются в Ногайской степи в то же время, что и в Крыму, а именно в конце первой трети 14 века. Напомним, что это было время массовой и интенсивной исламизации всего тюркского населения Золотой Орды, включая ее южные улусы. Эта эпоха связана с именем хана Узбека, роль которого Л.Н. Гумилев определяет следующим образом: "... Царевич Узбек отравил хана Тохту в 1312 году, победил хана Белой орды Ильбамыша (1315 - 1320) и объявил ислам государственной религией Золотой Орды"13. Следует иметь в виду, что исторический процесс обращения в ислам ногайского населения, завершенный к настоящему времени настолько, что позволяет этнографам однозначно определить: "Верующие ногайцы - мусульмане-сунниты"14, был длительным и довольно сложным, и если его первые симптомы относятся к 10-11 векам (а предыстория уходит в 8 век), то последующие вехи (и каждый раз еще не завершающие, а имеющие свое продолжение в будущем) связаны с воцарением на троне Золотой Орды в 1256 году брата Батыя Берке - первого золотоордынского хана, обращенного в исламскую веру, - и со строительством новой столицы Берке-Сарая, или Нового Сарая (ныне Царевское городище у Цимлянского водохранилища в Волгоградской области), обретающего облик мусульманского города; далее - с объявлением ислама государственной религией Золотой Орды при хане Узбеке (1313 - 1342) и с широко развернувшемся на всей ее территории строительством мечетей, мавзолеев, возведением мусульманских некрополей и других знаковых сооружений, символизирующих торжество ислама; с новой "религиозной атакой" в начале 15 века, на этот раз нацеленной прежде всего на ногайское население, при Едигее, который жил в 1352 - 1419 годах, был эмиром Белой Орды, основателем Ногайской Орды и с 1399 года верховным правителем Золотой Орды. Современники, еще называвшие ногайцев татарами, особо отмечали, что Едигей "обратил и обращает постоянно татар в магометанскую секту [веру]"15. Видимо, не только рецидивы древних языческих верований, традиций идолопоклонства и огнепоклонства, к которым были причастны ногайские племена и их предки, но и ростки христианства, проникавшего в ногайскую среду через несторианских проповедников и купцов, в частности, утвердившегося в начале 11 века среди таких племен, как найманы и керейты, принимавших участие в формировании ногайского этноса, приходилось решительно [173] искоренять мусульманским лидерам Ногайской Орды, заботившимся об обращении своих подданных "в магометанскую веру" и вынужденным вновь и вновь возвращаться к этой, далеко не сразу и не мгновенно решенной исторической задаче16. Исламское начало в ногайской культуре очень долго сосуществовало с прочными и длительными доисламскими, языческими традициями. К ним относится прежде всего уже отмеченная выше традиция сооружения каменных изваяний ("балбалов"), среди которых в типологическом отношении преобладают мужские фигуры воинов. Общая для многих племен Тюркского каганата, для степной культуры кочевников Евразии ранней средневековой поры, эта традиция дольше всего сохранялась в половецко-кыпчакской среде (в Ногайской степи), и не прервалась сразу ни после монгольского нашествия, ни после официального принятия ислама ханами Золотой Орды и предводителями Ногайской Орды. В Республиканском Карачаево-Черкесском историко-культурном и природном музее-заповеднике в Черкесске сосредоточена ныне наиболее крупная коллекция "балбалов", свезенных сюда из различных пунктов Ногайской степи; ее научное исследование и атрибуция могли бы многое добавить к представлениям современников об истории культуры тюркских кочевников, уже обратившихся к мусульманской цивилизации, но не торопившихся расставаться с древними мировоззренческими моделями и художественными традициями, в частности, с антропоморфными статуарными формами в мемориальном искусстве. Трансформация этих изваяний в чисто мусульманские камни-надгробия, порою сохранявшие пластическое завершение, напоминавшее голову или головной убор воина, - интереснейший процесс, общий для искусства ряда тюркских народов Евразии, но особенно ярко выявляющийся в истории ногайского искусства. Распространение ислама среди ногайских кочевников сопровождалось частичной урбанизацией и переходом определенных слоев ногайского населения на оседлый образ жизни, с которым были связаны новые формы скотоводческого и земледельческого хозяйства, развивающихся ремесел и строительной практики. Если мечетью кочевникам могла служить обычная переносная юрта, то ногайское население средневековых городов уже нуждалось в монументальных каменных сооружениях определенного архитектурного типа (мечетях, мавзолеях, надгробных сооружениях). Такие сооружения были сосредоточены, в частности, в золотоордынском городе Маджары, расположенном на Северном Кавказе17. Исследователи этого исчезнувшего с лица земли города характеризовали его как "весьма крупный культурный центр всех тюркских народов, осевших в области Северного Кавказа", и непосредственно указывали на вероятность проживания в этом городе ногайцев18. Характерно, что у ногайцев сохранился этноним "Мажары". Известен к [174] примеру "Мажаров колодец" ("Мажар Куйы") к северу от аула Кумлы в Ногайском районе Дагестана19. Ногайским средневековым городом был Сарайчик, о котором В.В. Бартольд писал: "... центром ногайцев тогда был город Сарайчик (т.е. Малый Сарай) при устье реки Яика, место погребения золотоордынских ханов"20. В.М. Жирмунский, уточняя местоположение города, отметил: "В низовьях Яика [Урала], около 50 км от устья, находится город Сарайчик [...] зимняя резиденция ногайского князя. Город, расположенный между Яиком и его западным рукавом Сарайчиком, был защищен с севера и с юга крепостной стеной с башнями. Через Сарайчик проходила "старая ногайская дорога", главный торговый путь для караванов из Средней Азии в Восточную Европу, который здесь пересекал Яик" 21. Подчеркнем, что Ногайская Орда в позднесредневековой Восточной Европе выступала как самостоятельное мусульманское государство, имевшее свою столицу (Сарайчик), развитые дипломатические отношения с северными, западными и южными соседями (с Московским государством, Казанским, Сибирским, Крымским ханствами, с Ираном и Турцией: первое посольство от турецкого султана прибыло в Ногайскую Орду в 1594 году), надплеменную самоидентификацию населения, собиравшуюся по первому приказу собственных мурз армию, письменность (на арабской основе) и многогранную во всех иных ее проявлениях мусульманскую культуру, включая строительство мечетей, мавзолеев и эпиграфику на надгробных камнях. На Северном Кавказе опорным пунктом ногайской урбанизации был город Татартуп на нынешней границе между Кабардино-Балкарской республикой и республикой Северная Осетия - Алания. Уникальным памятником ногайской мусульманской культуры является Татартупский минарет 14 века, некогда находившийся в черте этого города. К началу 15 века относится белокаменный мавзолей Борга-Каш, построенный на левом берегу Сунжи (рядом с современным ингушским селением Плиево Назрановского района). Это квадратное в плане сооружение, увенчанное куполом. Исследования известного кавказоведа В.В.Виноградова привели его к выводу, что это памятник ногайской культуры, точнее кыпчакского племени борганов, вошедшего в состав Ногайской Орды. По его мнению, первоначально Борга-Каш служил гробницей золотоордынского ногайского феодала, а впоследствии стал использоваться как родовой склеп борганских мурз. "... Мавзолей начала XV века Борга-Каш, - писал Виноградов, - в сопоставлении с иными материалами дает право склоняться к мнению о том, что в истории сложения ногайцев вклад обитателей Северного Кавказа золотоордын-ской эпохи был вполне определен, хотя еще и далеко не раскрыт с достаточной полнотой"22. Более разносторонние и систематические сведения о ногайских селениях и городах на Северном Кавказе, о крепостных сооружениях, [175] которым сопутствовало строительство каменных мечетей и мусульманских некрополей, восходят к 17 веку. Такие крепости существовали и в районе восточного Причерноморья, в нынешних окрестностях Анапы, и на Кубани. Турецкий путешественник Эвлия Челеби, дважды побывавший в местах проживания ногайцев на Северном Кавказе (весной 1666 года и зимой 1666-67 года, когда он пробирался из Азова в Крым), оставил в своей "Книге путешествий" ("Сеяхат-наме") подробное описание крепости Чобан-Эли на берегу реки Псебабси, вливавшейся в Черное море у пролива Адахун. Другая ногайская крепость, которая привлекла его внимание, была расположена на высокой горе Ажи-кала, возвышавшаяся над рекой Дженджек (Малый Зеленчук) у ее слияния с Кубанью. О крепости Ажи-кала Эвлия Челеби писал: "Ныне это неприступная, в форме четырехугольника, деревянная красавица-крепость на северной ее [реки Дженджек] стороне. Окружность ее - 40 полных шагов. [...] Есть небольшая мечеть и татарский имам"23. Можно предположить, что эта мечеть была построена из белого камня, поскольку в памяти ногайского народа сохранилось ее название "Ак мешит" ("Белая мечеть"), которое позднее перешло в наименование казачьей станицы, возникшей в 19 веке (около 1825 года) недалеко от разрушенной крепости: Беломечетская. Именно отсюда происходят наиболее древние известные нам ногайские надгробные камни, хотя эта "древность", разумеется, относительна: в контексте традиции, развивавшейся с 14 века, это материал довольно позднего периода. В 18-19 веках становятся уже нормой и проживание части ногайского населения в городах южной полосы России, и строительство в этих городах мечетей, в том числе при самом непосредственном участии ногайских зодчих и строителей, и обучение детей в открываемых при мечетях мусульманских школах-мектебе, что вело к появлению ногайских мастеров, владевших арабской письменностью и способных быть самостоятельными резчиками эпитафий. Свидетельства этих процессов можно обнаружить в различных исторических источниках. Например, в письме барона Розена генералу С. Блудову от 7 мая 1836 года говорится: "В степных местах устроено уже до 50-ти мектебов или молитвенных домов грамотными духовного звания ногайцами"24. Оседлое ногайское население проживало в аулах, обязательной архитектурной доминантой которой являлась мечеть. В крупных аулах, как правило, было несколько квартальных и одна главная пятничная мечеть ("Юма мешит"). Так, в конце 19 века у кумских ногайцев в ауле Канглы (к эпиграфическим памятникам которого мы обратимся ниже) было 12 квартальных и одна главная мечеть. У кумских ногайцев в ауле Тохтамышевском существовало четыре квартальных и одна главная мечеть. Ногайцы построили также мечеть в городе Астрахани. Архитектура ногайских мечетей весьма заметно отличалась от характерных для [176] более северных регионов образцов деревянного культового зодчества казанских и сибирских татар. Чаще всего это были кирпичные и каменные сооружения с одним невысоким минаретом. От крымских мечетей, архитектурные формы которых нередко имели перекличку с турецкими прототипами, они также были довольно далеки, и имели больше общего в стилистике и конструкции с сооружениями казахского и башкирского степного ареала (мечети в Семипалатинске, Петропавловске, Павлодаре, Уфе, Оренбурге, Саратове), нежели с памятниками мусульманского Причерноморья. Для обозначения населенных пунктов в ногайском языке применялись различные термины: "орда" (место ханской ставки), "шахар" (город), "къала" (крепость), "улус", "юрт", "аул", "кой" (различные варианты сельских поселений, станиц и кочевых станов). Из всего этого исторического контекста развития ногайской эпиграфики можно сделать следующие основные выводы: 1) Она зарождается в золотоордынскую эпоху, хотя ее появлению предшествует и более длительная предыстория распространения ислама среди ногайских кочевых племен и их предков; 2) Ногайская эпиграфика становится одним из локальных вариантов общей золотоордынской художественной традиции, в формировании которой, видимо, активно участвовал доисламский пласт тюркской культуры (надгробные каменные стелы с руническими письменами эпохи Тюркского каганата, мемориальные каменные изваяния - "балбалы", отдаленное сходство с фигурами которых удивительным образом прослеживается в очертаниях мусульманских камней-надгробий); 3) Имея параллели и некоторые элементы общности и с булгаро-татарской, и с крымской мусульманской эпиграфикой, ногайская эпиграфическая школа была самостоятельным и своеобразным явлением; 4) Последовательное развитие ногайской эпиграфики на протяжении семи веков (с 14 века) связано с укреплением ислама как доминирующей, а со временем единственной веры в конфессиональном сознании ногайского народа, с процессами урбанизации, с развитием строительных традиций и культового зодчества, с распространением грамотности и общим прогрессом духовной и материальной культуры ногайского народа. К сожалению, никаких работ по хронологической атрибуции ногайских мусульманских надгробных памятников не проводилось, и не имея возможности выстроить их ряд по исторической вертикали, мы ограничимся в этой предварительной публикации характеристикой обнаруженных нами в ходе полевых исследований произведений, широко рассеянных по основным регионам проживания ногайцев (в Дагестане, Астраханской области, Карачаево-Черкесской Республике и в Ставропольском крае). Ни один из этих памятников не взят на учет, не включен в список объектов, охраняемых государством, полное равнодушие [177] которого к ногайской эпиграфике фактически обрекает ее на безвестность и постепенное уничтожение. Наиболее древний, классический тип мусульманского ногайского надгробия представляет собой вертикально поставленная, врытая в землю каменная плита (значительно позже появляются иные конструкции -саркофагов, обелисков на постаментах и т.п.). Ее обращенная на юг плоская грань сплошь покрыта тончайшей узорной орнаментальной и каллиграфической резьбой, в то время как задняя сторона и узкие боковые грани тщательно отесаны, но оставлены совсем без пластической обработки или имеют немногочисленные, редкие рельефные изображения и знаки (рис. 1, 2). Высота надгробий различна (нами замерены памятники высотой от 1,5 до 2,3 м) и так же, как в других улусах Золотой Орды и позднейших ханствах, вероятно, прямо пропорциональна мере власти, знатности и богатства умершего. По сравнению с памятниками булгаро-казанского круга, в ногайских все же более ярко выражено стремление к высотности. Видимо, это связано с их положением в открытом степном пространстве. Если материалы для надгробий Среднего Поволжья (известняковые плиты) и Крыма (мраморные блоки), как правило, однородны и редко чем-либо заменяются или как-то варьируются, то для ногайских надгробий в разных местах и в разные времена использовались и пористый ракушечник, и известняк, и доломит, и мрамор, и гранит, и даже кирпич, покрываемый сверху штукатуркой и облицовкой. Завершение ногайских памятников мало похоже на классическую булгарскую "арку на плечиках", повторяющую основной силуэт "мавританских" и стрельчатых арок каменных порталов булгарских мечетей. Гораздо больше оно напоминает условные "головы" под чалмой (мужские надгробия) или женской шапочкой-калфаком Крымского ханства, хотя такой пластической иллюзорности воплощенных в мраморе головных уборов, какая нередко встречается в крымских памятниках, в ногайских надгробиях нет: здесь больше геометрической условности. Так, кубическое завершение эпиграфического памятника близ аула Сеитовка Астраханской области и как бы подпирающие этот легкий куб симметричные вогнутые дуги стесанного камня (рис. 1) лишь отдаленно напоминают голову под шапкой или чалмой, шею и плечи. Тем не менее это смутное сходство с человеческой фигурой здесь все же прослеживается, и образная перекличка между мусульманскими надгробиями-эпитафиями и более древними тюркскими "балбалами", несомненно, существует. Эта связь имеет и этимологическое обеспечение, отражается в языке. Надмогильная плита-памятник в ногайском языке имеет название "бас казык" (буквально: "голова-столб"). Отметим для сравнения, что у казанских татар эти памятники называются "кабръ-таш" (более строго и точно - "могильный камень"), у крымских татар [178] - "текиль-таш" (Петр Кеппен писал по этому поводу: "... камни, вертикально стоящие, у татар именуют "текиль-таш" от слова "тик" - крутой, вертикальный, или "тикмэ" - ставить, и от слова "таш" - камень)"25). И хотя крымские надгробия (в поэтической трактовке А.С.Пушкина "сии надгробные столбы венчаны мраморной чалмою...") вызывают самые непосредственные ассоциации с человеческими фигурами и "головами", с силуэтами древних каменных "балбалов" - половецких "баб", только в ногайском языке и народной традиции сохранилась такая прямая и четкая связь между понятиями "столб" и "голова" и такая вызывающая попытка найти "голову" в произведении мусульманского культового искусства, отрицающего антропоморфное начало и изображение живых существ. Характерным для ногайских надгробных камней является также завершение в форме полуциркульной арки (без плечиков). Образцы такой архитектурной формы обнаружены авторскими экспедиционными исследованиями 1986 года на кладбище, примыкающем к ногайскому аулу Икон-Халк в Карачаево-Черкесской Республике (рис. 2). Пластическая выразительность полусферического завершения подчеркивается, как правило, рельефным изображением колеса-розеты в верхней части памятника, которое прекрасно вписывается в полуциркульную арку и как бы поддерживается снизу изображением полумесяца ("ай"), обращенного вверх заостренными "рогами". Очертания высоких каменных плит с полусферическим завершением не менее, чем очертания памятников, увенчанных условной "чалмой", напоминают издали силуэт одиноко стоящей фигуры, прототипом которой является половецкое изваяние воина - каменный "балбал". Отметим для сравнения, что среди крымских мусульманских надгробий также нередко встречаются памятники с круглым верхом, отдаленно напоминающим тюбетейку или войлочный головной убор степняка-кочевника. Некоторые завершения ногайских памятников (на том же кладбище вблизи аула Икон-Халк и в других местах) представляют собой выступающую вперед, нависающую над верхней частью памятника полуциркульную арку (рис. 4). Такая форма круглой ниши, довольно глубокой вверху и постепенно сглаживаемой, переходящей в плоскость в основании памятника, одновременно позволяет проследить и параллели с формами "большой" архитектуры (порталами мечетей, мавзолеев, формами михраба), которые проецируются на камни-надгробия, и еще более очевидную перекличку с изваяниями фигур, увенчанных головным убором, слегка выступающим вперед, отбрасывающим тень на лицо своим козырьком или полями круглой шляпы. Некоторые каменные плиты имеют небольшое утолщение вверху и постепенно сужаются книзу, что отчасти вторит силуэту воображаемой фигуры (широкие плечи, большая голова), но главным образом, пластически акцентирует значение верхней части вертикального надгробия: [179] здесь сосредоточены важнейшие в семантическом плане изображения (солярные знаки, символы мусульманской веры), тексты (коранические формулы, молитвенные обращения к Аллаху), здесь каменный столб ("казык") обретает свою голову ("бас"). Сходство ногайских мусульманских надгробий с "балбалами", разбросанными в той же степи и восходящими к тюркской и половецкой мемориальной традиции прошлых (до принятия ислама) веков, особенно бросается в глаза, когда мусульманский памятник ставится как одинокое сооружение над холмом, над курганом, хорошо видное издали в степном равнинном пространстве. Именно так поставлен памятник близ аула Сеитовка Астраханской области, обследованный одним из авторов (Р.Х. Керейтовым) в 1985 году (рис. 1). К моменту обследования он был уже частично разрушен и восстановлен для фотоснимка из трех частей, на которые он раскололся ("швы" между ними видны на снимке). В социальном аспекте такие одинокие, обычно очень высокие памятники сооружались в честь особенно богатых, знатных и властительных феодалов, выделявшихся по мере расслоения кочевнического общества (в социальной иерархии они стояли непосредственно за ханами, чьи могилы, как правило, размещались в еще более торжественных мавзолеях); в мировоззренческом плане здесь нередко обнаруживался сложный синтез собственно исламской и еще доисламской символики и ритуальной обрядности. Сам характер кургана был признаком отнюдь не мусульманского погребения, он восходил к более древним мемориальным традициям, распространенным в Кыпчакской Степи. Поскольку, как уже говорилось выше, профессиональных археологических исследований этих памятников не проводилось, в настоящее время трудно сказать, насколько само погребение соответствовало мусульманскому ритуалу и над чем, собственно, сооружался курган. Не исключено, что в отдельных случаях каменные памятные плиты в Ногайской степи ставились даже не над могилой павшего воина, а также, как ставились каменные языческие изваяния на просторах Тюркского каганата и всей Дешт-и-Кыпчак (Половецкой степи): у развилки дорог, на границах племенных кочевий, на местах битв и иных знаменательных событий. По мере модернизации ногайского общества и всех предшествующих и сопутствующих этой модернизации процессов (появление оседлых поселений, развитие деревянного и каменного зодчества и строительства, зачатки урбанизации и, разумеется, последовательное вытеснение древнего язычества и тенгризма господствующим исламом) ногайская эпиграфическая традиция оказывается сосредоточенной уже исключительно в пределах определенного ансамбля - мусульманского кладбища, прилегающего к ногайскому аулу или городу. Именно такие кладбища, исследованные в ходе отдельных поездок и научных экспедиций26, дают нам основной материал по ногайской эпиграфике, последовательно [180] развивающейся на протяжении веков (вплоть до наших дней, когда на старинных, продолжающих функционировать кладбищах возводятся новые памятники нашим современникам, сохраняющие некоторое стилевое сходство с сооружениями прошлых веков). Некоторые общие особенности ногайских мусульманских некрополей (особенно заметные, например, при сравнении с татарскими кладбищами Заказанья27) заключаются, во-первых, в сравнительной открытости (легкая, обычно представляющая собой прозрачную деревянную конструкцию, невысокая ограда, а порою всего лишь проведенная по земле межа отделяет территорию такого кладбища от соседнего степного пространства, при этом данная территория постепенно расширяется, что еще более размывает представление о каких-либо замкнутых границах, - рис. 13, 12 ) и в свободном размещении надгробий, которые хотя и входят в единое визуальное пространство, но существуют независимо, как бы не "видя" друг друга, не подчиняясь какой-либо общей композиции и не составляя какого-либо единого ряда. И в том, и в другом отношении ногайские мусульманские кладбища заметно отличаются и от казанских, и от крымских, и от близких им по региональному кавказскому соседству карачаевских и балкарских. Если ограда (обычно металлическая решетка с элементами декоративной ковки и литья) и особенно ворота, увенчанные изображением полумесяца, визуально и практически отделяющие и татарское, и карачаево-балкарское кладбище от всего, что находится вокруг, преграждающие вход "посторонним", играют весьма важную и внешне выразительную роль в мемориалах дальних и близких соседей (назовем в качестве примеров кладбище у деревни Кулле-Кими Атнинского района Татарстана, карачаевское кладбище у поселка Теберда, балкарское кладбище Булунгу у поселка Верхний Чегем), то ногайское кладбище, как правило, открыто всем степным ветрам, всем взглядам, легко проникающим через его легкую, чисто символическую ограду. Насколько в этой особенности выражена специфика эстетики кочевых (и при переходе на оседлый образ жизни удерживающих прочную память о своем кочевом прошлом) народов, еще предстоит выявить специальными исследованиями философско-эстетического и этнопсихологического направлений28. Видимо, и с этой эстетикой, и с этнической психологией ногайцев, и с некоторыми прочными основами общинной демократии в ногайском обществе связан и характер примыкающих к ногайским аулам мусульманских кладбищ, в которых обычно отсутствует какая-либо иерархия сооружений (взаимосвязь между "главным" и примыкающими к нему памятниками людям более низкого социального ранга), а также нет строгой упорядоченности, построения параллельными рядами. Если какая-либо система прослеживается в организации ансамбля ногайского некрополя, она более напоминает стан кочевников, чьи кибитки, или юрты стихийно располагаются по окружности (исходно - в целях круговой [181] обороны, но также и с учетом удобных взаимных контактов), образуя компактное целое. В расположении надгробных камней нет столь четкой логики построения полевого стана, но в том, как они свободно разбросаны, как бы кружась по территории кладбища, сначала узкими петлями в центре, затем, отступая к краям, более широкими кругами, ощутимо отдаленное сходство с этой свободной, живописной системой. Единственное обязательное правило, существующее как категорический императив и определяющее строгий порядок всей композиции кладбища, - это обращение каждого памятника его лицевой стороной ("главным фасадом") на юг, в сторону Мекки. В этом все сооружения равны, как равны совершающие намаз мусульмане, и хотя (как и люди) это сооружения разного "роста", разной меры пластического богатства, поэтического красноречия, узорной роскоши, но никакой субординации между ними, внутри отдельных групп (одно выше или впереди, другие непременно ниже или сзади), здесь нет. Назовем для сравнения мусульманское кладбище близ села Тюнтер Балтасинского района Татарстана с его высоким, "главным" памятником ученому Гали-ишану (18 век), вокруг которого группируются очень похожие, но более низкие памятники его последователям, родственникам и ученикам: на ногайских кладбищах ничего подобного не встречается. Наибольший интерес в исследовательском плане представляют узоры и надписи на ногайских надгробиях, их общая композиция и отдельные элементы. Как и в бунтарских надгробиях "первого стиля", мы имеем здесь дело с ритмически организованной, расчлененной на несколько ярусов вертикальной композицией, обрамленной рельефным бордюром. Тексты эпитафий, исполненные гибким, сочным почерком "сульс" (случаев применения геометрического "куфи", характерного для ранних булгарских надгробий "второго стиля", в ногайском ареале, - так же, впрочем, как и в Крыму, - нам не пришлось обнаружить), а позднее - "дивани" (выбранного из классической "семерки" почерков в качестве излюбленного для рукописных текстов и эпитафий, видимо, не только в Крымском ханстве, но и в Ногайской Орде), вкомпонованы в эти ярусы четкими крупными строками (рис. 2). Отдельные коранические формулы заключены в картуши разнообразных форм (овал, круг, очертания, напоминающие лист, "сердце", завиток бараньих рогов и т.п.), позволяющих построить центрическую каллиграфическую композицию, однако преобладает четкое прямоугольное геометрическое обрамление текстов в виде сплошной вертикальной полосы (памятник из аула Сеитовка, рис. 1) или нескольких горизонтальных ярусов, составляющих в совокупности вертикальную эпитафию. Уже отмечавшееся нами раньше (в контексте анализа памятников булгаро-татарской эпиграфики29) стилевое сходство таких эпитафий с торжественными ханскими ярлыками, представляющими интереснейшую страницу в истории графической и [182] письменной культуры Золотой Орды и ее наследников30, здесь также очевидно, но есть в ногайских вертикальных эпитафиях, видимо, и другой, более отдаленный источник, а именно та система вертикальной письменности, какая была принята у некоторых монгольских и тюркских народов, входивших в обширную империю наследников Чингисхана (поздний, реформированный вариант этой системы - заяпандитская письменность, сохранившаяся вплоть до 20 века в культуре новых соседей ногайских кочевников - появившихся в 17 веке в пограничных степных районах Нижнего Поволжья и Прикаспия калмыков). О характере древнетюркских эпитафий подробно сообщает в своем исследований И.Л. Кызласов, который отмечает: "... У тюрков-тюгю (как затем и у сменивших их на той же территории уйгуров) строки шли сверху вниз (подчеркнуто нами - Р.К., С.Ч.), и тамги высекались на вершинах стел"31. В своем исследовании, опирающемся на широкий круг источников и исторических свидетельств, А. И.-М. Сикалиев утверждает: "Древнетюркские племена, в том числе и древненогайские, с V по X в. писали древнетюркским руническим алфавитом. С VIII в. среди тюркских племен распространяется уйгуро-найманский алфавит. Ногайцы этим алфавитом пользовались наряду с арабским до XVIII в."32. К тамгам мы еще вернемся, здесь же подчеркнем еще раз, что наряду с художественными
параллелями (ханские ярлыки, эпиграфические памятники соседних народов, входивших
в мусульманский мир Золотой Орды) ногайская эпиграфика имела свой особенный,
древний и дальний, но несомненно прослеживаемый источник - рунические письмена
на стелах, имевших широкое распространение на территории Тюркского каганата.
Нам уже приходилось обратить внимание на своего рода точку пересечения этой
древней тюркской традиции с мусульманской эпиграфикой в связи с публикацией
уникального палимпсеста- камня, найденного на реке Калмаш в Чекмагушском районе
Башкирской АССР, покрытого знаками древнетюркской письменности33.
В послесловии к этой публикации С.Г. Кляшторный утверждал: "... Семантика
знаков достаточно ясна и имеет древнетюркские аналогии"34
и приводил в качестве непосредственного аналога древнетюркскую стелу из Шивет-Улана
в Монголии, точно датируемую 7 веком нашей эры. Калмышский камень первоначально
был древнетюркской надмогильной стелой с начертанными на ней родоплеменными
тамгами. В качестве надгробия он использовался дважды: в 14 веке (в текст включена
точная дата - 747 год хиджры) жители этого региона Золотой Орды превратили его
в мусульманское эпиграфическое надгробие, и поверх нижнего слоя врезанных в
камень знаков тамги была высечена новая надпись "Я прибегаю к Богу от проклятого
шайтана. Во имя Бога милосердного и милостивого... Надмогильный знак Кукляра,
сына Бути". В ногайском культурном ареале нам неизвестны подобные палимпсесты,
[183] однако "встреча" древней тюркской мемориальной культуры (и рунической
письменности!) с новой исламской эпиграфической традицией происходит здесь в
еще более очевидной форме, а именно в появлении на мусульманских каменных надгробиях
знаков рунического письма, нанесенных одновременно с сооружением таких памятников.
Так, в частности, при осмотре памятников, сохранившихся на ногайских кладбищах,
Р.Х. Керейтовым зафиксированы знаки Вряд ли обращенные в ислам ногайцы понимали смысл той письменности, которой владели их древние и отдаленные предки. Рунический буквенный знак, нанесенный на надгробный камень, служил уже не для обозначения звука или слога (для этого применялась система арабской письменности, освоенная ногайской культурой), а для определения принадлежности человека (умершего, кому ставился памятник, а в некоторых случаях, возможно, и мастера, сооружавшего этот памятник, "писавшего" эпитафию) к определенному клану, месту, семейному "роду", то есть имел значение своего рода печати, родо-племенной, реже профессиональной тамги. Тамга на мусульманском надгробии - свидетельство прочности и живучести доисламских, языческих традиций, оказавшихся в своеобразном синтезе с исламским культовым искусством. Это своеобразное явление, присущее прежде всего, может быть, даже исключительно ногайской этнической культуре. В эпиграфике Волжской Булгарии и Казанского ханства ничего подобного не прослеживается. В Крыму тамги на мусульманских надгробных камнях встречаются часто, но только в той [184] северной, степной части Крыма, которую исследователи называют "ногайской", имея в виду ее историко-культурную связь с Ногайской степью. Осман Акчокраклы, возглавивший в 1925 году научную экспедицию в эти "ногайские", степные районы Крыма, собрал и опубликовал десятки рисунков, изображающих различные тамги36 (рис. 5). Весьма разнообразные по формам и семантике, от рунических письменных знаков и иероглифов до элементов растительного, зооморфного, геометрического орнамента и предметных изображений (гребень-трезубец, стрела, крест, серп, полумесяц и т.п.), эти тамги имели самое широкое применение в жизни кочевых и оседлых племен степной части Крыма и использовались при клеймении скота, чеканке монет, в архитектуре, керамике. Близ деревни Абузлар имелась скала, на которой в большом количестве были запечатлены такие тамги (возможно, как знак размежевания определенных кочевий или, напротив, объединения соседних родов). По преданиям, которые Акчокраклы записал, опрашивая "старцев-татар степной части Крыма", эти тамги были распределены между племенами и родами самим Чингисханом. Таким образом, в устной народной памяти традиция такого рода изображений связывается с эпохой монгольских завоеваний и формированием Золотой Орды. С началом широкой практики сооружения каменных надгробий на мусульманских некрополях (с 14 века) тамги высекаются на этих надгробных камнях, причем так же, как это было принято на древне-тюркских стелах с руническими надписями, тамги размещались на вершине стелы, обычно в ее верхней правой части. Всего экспедиция 1925 года собрала более 400 образцов рисунков тамги на сорока кладбищах степного Крыма. Акчокраклы писал по этому поводу: "Небольшой полуостров Крым вправе быть названным большим музеем тамг, ибо на каждом татарском кладбище в степной части Крыма встречаются сотнями тамги - родовые знаки древнего происхождения"37. К сожалению, сама Ногайская степь, во много раз более обширная и богатая памятниками такого рода, чем небольшая степная зона Крымского полуострова, не стала гигантским музеем этих произведений искусства из-за многократных разрушений памятников ногайской культуры и государственного пренебрежения их ценностью. Не приходится удивляться полному совпадению в рисунках и смысловому тождеству между теми тамгами, что были исследованы в северном Крыму, и теми, что известны нам по ногайским некрополям в соседних с Крымом регионах. Ясно, что эти тамги принадлежали родственным, в определенных случаях идентичным (тем же самым) племенам и родам, которые участвовали в этногенезе современных крымских татар (северной, степной, или ногайской группы крымскотатарского этноса) и ногайцев. Различия между Крымским полуостровом и Ногайской степью заключаются в том, что в Крыму, как уже сказано, такие памятники встречаются только в северном, степном регионе (ни в [185] горной, ни в южнобережной части Крыма их нет), в то время как по всем регионам прежних ногайских кочевий и современного проживания ногайцев они распределены повсеместно, и насыщенность Ногайской степи подобными памятниками так велика, что если бы к ним относились хоть немного более бережно, Ногайская степь могла бы считаться самым крупным в Евразии естественным музеем таких камней с изображенными на них родо-племенными тамгами. Другая особенность распространения этих памятников в Ногайской степи - чрезвычайно прочная, длительная продолжительность данной традиции. В публикациях Османа Акчокраклы нет "верхней даты" надгробий с изображением тамги (этот пробел уже невозможно восполнить в связи с уничтожением мусульманских кладбищ в северных районах Крыма в период сталинской депортации крымских татар). Даже если допустить, что там были не только очень древние камни, относящиеся к золотоордынскому времени, но и более поздние сооружения, во всех случаях это довольно ранний, археологический материал. Что же касается ногайских некрополей за пределами Крыма, то там памятники с характерными изображениями тамги встречаются и в новое, и в новейшее время, и даже современные памятники, изготовляемые в наши дни по индивидуальным заказам из мрамора и гранита, с русским текстом (или параллельно с надписями на русском и ногайском языках) на алфавитной основе "кириллицы", имеют по традиции изображение тамги на правой стороне лицевой части надгробия и мусульманских символов (полумесяца и пятиконечной звезды) на левой стороне (рис. 10 и др.). Трудно передать словами то впечатление острейших социальных контрастов и жестких стыков истории, которое производит, к примеру, памятник ветерану Великой Отечественной войны или колхозному труженику (о советском прошлом, социальном и гражданском статусе которого повествуют подробные надписи или изображения его орденов), воздвигнутый рядом с буквально погибающим, опустошенным экономическим коллапсом последних десятилетий ногайским аулом и торжественно украшенный тамгой с трезубцем чингизидов ("тарак"), свидетельствующей о принадлежности умершего к великому ханскому роду, забытому где угодно, но не в Ногайской степи. Памятники такого рода были зафиксированы нашей научной экспедицией 1999 года на ногайских кладбищах за поселками Икон-Халк и Эркен-Юрт Карачаево-Черкесской Республики и Канглы Ставропольского края. Так, например, надгробие (совсем новое, едва только воздвигнутое) над могилой Канитат Ахметовны Еслиметовой (1923 - 1999) на кладбище Эркен-Юрт украшено изображением знаков мусульманской символики (звезда, полумесяц) и родовой тамги (рис. 9). Такое же сочетание обнаруживается в надгробии Ш.И. Нуралиевой (также умершей в 1999 году) на том же кладбище: знак родовой тамги рядом с мусульманским полумесяцем [186] (рис. 10). Изображение тамги чингизидов (трезубец-"тарак") находится на надгробии А.Н. Джанарсланова (1999) на кладбище за поселком Икон-Халк: оно составляет единую композицию с позолоченным каллиграфическим текстом эпитафии, врезанным в камень, растительным орнаментом и знаками мусульманской символики (полумесяц, обнимающий звезду). Аналогичное решение имеет расположенный там же (в Икон-Халке) памятник Д.С. Джемакулову (1996), но рисунок тамги чингизидов здесь несколько иной (рис. 11). Врезанная вглубь камня тамга чингизидов сочетается с рельефным изображением шестиконечной звезды и полумесяца на надгробном камне-памятнике Шайдат Абашевны Телеевой (1908 - 1985) на кладбище у поселка Канглы (рис. 12). Характерная тамга в форме круга ("колеса") с отходящим от него вниз слегка изогнутым "стеблем" нанесена на лицевую поверхность надгробного камня-памятника Анатолию Хусиновичу Аюбову (1947 - 1996) на кладбище Икон-Халк. Сочетания звезды, полумесяца и знака родовой тамги свидетельствуют о сложном переплетении различных систем исламской, языческой, а возможно и более поздней, советской символики в представлениях ногайских мусульман конца 20 века и в творчестве мастеров - резчиков камня. Семантика знаков ногайской тамги весьма разнообразна. Многие из них, в частности, изображения круга (колеса), а также, круга, перечеркнутого внутри крестом, перекладиной, имеющего "рога", "лепестки", "лучи", ответвления в виде прямых и зигзагообразных линий: Отметим в этой связи, что ногайские тамги (изображения которых были распространены отнюдь не только на надгробных камнях, но также в других материалах и комплексах ногайской материальной культуры, например, в резьбе по дереву на предметах быта, свадебного обряда и инструментах домашнего ремесла, на кошмах и т.п.) давно стали объектом внимания исследователей и важнейшим источником по этнической истории ногайцев38. Достоянием специалистов-этнографов уже стали таблицы, составленные по различным источникам и описаниям, дифференцированные по районам расселения основных этнографических групп (кумских ногайцев, кубанских ногайцев, караногайцев Дагестана, ногайцев Добруджи и т.д.), включающие попытки расшифровки знаков тамги и оставляющие вопросы там, где неизвестны, поливариативны или многозначны и сами ногайские названия тамги, и их смысловые значения-переводы39. Сохраняя критическое отношение к этим публикациям, в которых можно встретить и неточное прочтение той или иной тамги, и ошибочное утверждение о ее принадлежности иному не только роду, но и народу, мы все же должны активнее включить этот уже давно ставший достоянием научной общественности материал в целенаправленное исследование ногайских эпиграфических памятников, которое пока еще ведется на эмпирическом уровне. Простейшие по своему рисунку ногайские тамги (в форме креста, круга, перечеркнутой
подковы, похожей на слегка покосившуюся большую букву русского алфавита "А":
Обычными символами мусульманской веры, часто встречающимися в ногайской эпиграфике, являются изображения полумесяца и звезды (рис. 2, 9, 10, 11 и др.). Встречаются изображения шестиконечной звезды ("щита Давида") (например, на резном камне с кладбища у села Икон-Халк, обследованного в 1986 году), а также пятиконечных звезд в разнообразных композиционных сочетаниях с кругами, многолепестковыми розетами (звезда в центре круга, рис. 2), изображениями полумесяца (звезда над опрокинутым вверх полумесяцем, две звезды симметрично по сторонам от полумесяца, четыре звезды, фланкирующие картуш с каллиграфическим текстом: таковы узоры на камнях, обнаруженных на том же кладбище Икон-Халк). Насколько можно судить по поздним памятникам (второй половины 20 века), пятиконечная звезда постепенно обретала второй, или точнее двойной символический характер. Оставаясь знаком мусульманской веры (а в сочетании с полумесяцем - знаком тюрко-мусульманского единения, известного и по турецкому государственному флагу, и по символике организаций, представляющих различные течения тюркизма и пантюркизма), пятиконечная звезда в то же время все чаще воспринималась и трактовалась современниками как чисто советский, а порою в еще более узком смысле - советский армейский символ и постоянно фигурировала в памятниках, сооружаемых над могилами ногайских красноармейцев, военнослужащих, ветеранов войны. Вполне вероятно, что определенную смысловую трансформацию претерпевает и "тарак" - тамга чингизидов, фамильный знак ханской династии Гиреев, распространявших в прошлом свою власть на значительную часть Ногайской степи. Ныне этот символ взят на вооружение крымскотатарским национальным движением, используется на знаменах, значках, печатях, официальных бланках Меджлиса крымскотатарского народа, на визитных карточках его лидеров, а также появляется (в различных, отличающихся по характеру графической стилизации формах) в сувенирной продукции и программных документах других тюркских общественных организаций и движений (например, на бело-золотом "знамени Золотой Орды", изготовленном в 2002 году к третьему всемирному конгрессу татар в Казани). В сознании и восприятии современников (заказчиков надгробных памятников, мастеров-исполнителей, односельчан, тех ногайцев, которые завещают изобразить "тарак" на камне над своей могилой) этот знак постепенно обретает двойственное значение, свидетельствуя и о принадлежности умершего к древнему роду, ведущему свое происхождение от чингизидов, и о духовном [189] приобщении к тем общественным движениям современности, которые поднимают этот символ на своих новых знаменах. При создании надгробий и эпитафий перед ногайскими резчиками камня открывались определенные возможности и для развития других жанров чисто изобразительного искусства, в частности, анималистического (изображения птиц и других представителей степной фауны40) и своеобразного воплощенного в камне предметного натюрморта. В этом отношении ногайские надгробия имели сходство с характерными памятниками некоторых соседних обращенных в ислам народов Северного Кавказа. Для таких памятников (известных по исследованиям на чеченских, ингушских, осетинских мусульманских кладбищах, на кладбищах народов Дагестана, в ансамбле балкарских и карачаевских некрополей, например, у балкарского аула Булунгу вблизи Верхнего Чегема, где обнаруженные нашей экспедицией 1998 года четыре надгробия братьям Гиллыевым, погибшим в 1942 году, украшены изображениями кинжала; рис. 7) было характерно высеченное в камне (иногда дополнительно раскрашенное) изображение оружия (над захоронением мужчин-воинов) и изображение предметов домашнего очага, обычно высоких кувшинов и других сосудов, а также ювелирных украшений (над женскими захоронениями). Изображения оружия встречаются и на крымских надгробных камнях41. На ногайских надгробиях такие мотивы тоже встречаются, но редко они бывают столь ярко выделены (цветом, пластикой, крупным масштабом), а уж тем более столь реалистичны и модернизованы, как это чаще наблюдается в мемориальных сооружениях других кавказских народов. Если мы возьмем для сравнения надгробие Сосланбеку Каирову (1945) с осетинского мусульманского кладбища у села Лескен (материалы полевых исследований Надежды Емельяновой, рис. 6), то в его композиции, символике и орнаментике можно обнаружить много сходного с ногайскими надгробиями 1940-50-х годов, но столь "достоверного", технически виртуозного, точного, как чертеж из какого-нибудь учебника по военному делу, изображения современного артиллерийского оружия в ногайских надгробиях мы не встретим. В построении подобного рода "натюрмортов" ногайские резчики проявляли гораздо большую сдержанность, не стремились к наглядности, старались не подчеркивать современных конструкций, отводили в тень (на нижние ярусы, на боковые грани надгробной плиты) все, что не имело непосредственного отношения к мусульманской символике. Вместе с тем внимательное изучение тех предметных и "звериных" мотивов, которые все же проникают в ногайскую резьбу по камню (выделим для примера рельефные изображения на боковой грани надгробия с кладбища Икон-Халк, обследованного Р.Х. Керейтовым в 1986 году; рис. 3), открывает чрезвычайно интересные перспективы, с одной стороны, использования материалов ногайской эпиграфики для этнографических [190] исследований ногайского быта, орудий труда, окружающей среды и природы, с другой стороны, для искусствоведческого анализа своеобразной стилистики этих каменных "натюрмортов", фрагментов интерьера и пейзажа, порою населенного очень своеобразными, стилизованными зверьками и птицами. Отметим при этом характерное стилевое, пластическое, а соответственно и мировоззренческое сближение включенных в единую ритмическую композицию изображений, происходящих по сути из совершенно разных "миров". Знак тамги, сохраняя свою абстрактность, здесь воспринимается как не совсем понятный, но вполне возможный в бытовом окружении человека предмет практического или декоративного назначения. Узоры зооморфного орнамента легко расшифровываются и "узнаются" как силуэты крылатых и бескрылых обитателей степи. Вертикально расположенные, возвышающиеся над подставкой ("сундучком" с гребенчатым узором) изображения читаются одновременно и как графические знаки (буквы) арабского алфавита, и как реальные, узнаваемые предметы повседневного быта и труда степняка-скотовода или ремесленника (ножницы для стрижки овец, нож-стамеска и т.п.). Напомним, что "прорастание" буквы арабского алфавита предметным изображением, ее превращение, метаморфоза из знака в определенный предмет - отнюдь не исключительное, а довольно широко распространенное явление в художественной культуре мусульманского мира эпохи его модернизации, получившее свои особые формы развития, к примеру, в татарской книжной, журнальной, газетной графике, в искусстве татарских шамаилей конца 19 и начала 20 веков. Если такого рода предметные натюрморты, изображения животных и растений можно считать органичной формой развития ногайской эпиграфической традиции, то появление (в поздний, советский период) портретов на надгробных камнях, которые уже перестают быть, таким образом, мусульманскими надгробиями, - в любой форме: фаянсовых инкрустаций (отпечатков с фотографии умершего) или рельефных (барельефных, контр-рельефных, гравированных) изображений в камне, - означает очевидное разрушение исламской художественной традиции и торжество эклектики (как в мировоззренческом, так и в эстетическом плане). Такого рода процессы и явления находятся уже за пределами темы нашего исследования. Значительным пробелом в этом исследовании остается литературная сторона - тексты эпитафий, которые до сих пор еще не стали предметом специальных лингвистических и филологических анализов тюркологов и арабистов. Такие анализы могут стать важнейшим подступом к открытию новых граней в истории ногайской литературы, ибо как подсказывают аналогии (публикации текстов и переводов бунтарских, казанских, крымскотатарских эпитафий), тексты на надгробных камнях содержат не только стандартные коранические формулы и выдержки из [191] Корана, но и совершенно особенные, индивидуально окрашенные, порою высоко поэтичные выражения скорби, надежды, горечи прощания, причем литература классических эпитафий тюркского мира охватывает весьма широкий диапазон жанров от торжественной оды и любовной лирики до своеобразной сатиры (самокритичного перечисления и описания грехов и недостатков, которое ведется от имени самого умершего). В поздних (современных) надгробиях тексты эпитафий, как правило, содержат написание имени, отчества (в русифицированной форме), фамилии умершего, даты рождения и смерти (что само по себе является отступлением от мусульманской эпиграфической традиции, предусматривающей начертание на камне одной лишь даты смерти), иногда различные тексты прощания, обращения к умершему от имени его детей или других родственников, довольно часто - стихи, заимствованные из мировой поэтической классики, из ногайского фольклора, или самодеятельного сочинения. Для социологических исследований, как уже говорилось выше, важным источником являются указанные на надгробных камнях даты рождения и смерти жителей определенного села или региона. Так, к примеру, при нашем обследовании ногайского кладбища, примыкающего к поселку Канглы Минводовского района Ставропольского края выявилась весьма печальная и драматическая панорама неуклонного сокращения продолжительности жизни местных жителей. Тексты эпитафий на разных языках представляют собой также непочатый источник исторических исследований и открытий как в области древней, так и новейшей истории ногайского народа и других народов Северного Кавказа. Так же, как было бы, к примеру, чрезвычайно интересно уточнить обстоятельства одновременной гибели в 1942 году четырех братьев Гиллыевых (в каком бою, с кем, в ходе какой карательной акции или возмездия ?), четыре памятника которым стоят в ряд на балкарском кладбище у поселка Верхний Чегем, для ногайской истории было бы важно проследить биографию человека, похороненного в ноябре 1943 года на кладбище у поселка Икон-Халк (рис. 4): уникальное для военного времени, богато украшенное резьбой, сочетающей различные системы арабской каллиграфии (исполненный сочным выпуклым барельефом сульс в верхней части надгробия и врезанные вглубь камня знаки скорописи в восьми нижних ярусах, составляющих торжественную, как развернутый свиток ханского ярлыка, вертикаль) и исполненный кириллицей русский текст на боковых гранях, свидетельствует о неординарности такой биографии. К сожалению, работы такого рода ни историками, ни местными краеведами даже не начинались. Чрезвычайно важным исследовательским направлением представляется изучение ногайского фольклора, в частности, своеобразного жанра ногайских обрядовых песен, связанных с погребальным культом, в контексте [192] и взаимосвязи с историей ногайской эпиграфики. Само по себе изучение ногайской похоронной музыки, традиционных обрядовых песен-прощаний, песен-плачей, песен-воспоминаний, песен-утешений ("хош-ласув", "бозлав", "тонав", "йоклав", "юбантув") и форм их исполнения значительно обогатило современную этнографию и музыковедческую науку42. Однако во взаимосвязи эти художественные явления (ногайская эпиграфика, резьба по камню, и ногайский поэтический и музыкальный фольклор, развитый в формах похоронных обрядовых песен и плачей) еще никогда не рассматривались, а именно в такой взаимосвязи можно было бы проследить не только проецирование интереснейших, в том числе старинных поэтических текстов и их фрагментов на надгробные камни (и тем самым превращение этих камней в источник сведений по истории ногайского поэтического фольклора), но и ритмические, и образные параллели между художественной резьбой по камню и мелодикой, ритмикой, содержательной стороной и интонациями обрядовых песен, составляющих важную часть народного творчества и всей духовной культуры ногайцев. То же самое относится к филологическим исследованиям ногайского литературного наследия, в котором, как отмечают специалисты, вплоть до 20 века доминирующее положение занимала поэзия ("Она представлена стихами (ятлау), поэмами (дестан), монологами (толгау), одами (мактау), элегиями (мунглау), посвящениями (орнау)"43). В какой мере и в какой форме эти жанры ногайской поэзии вошли в национальную эпиграфику, повлияли на ее стилистику, определили ее содержание - открытый вопрос будущих перспективных исследований. Особый пласт художественной культуры формирует орнаментика ногайских резных надгробных камней. Исследователи орнамента могут обнаружить здесь богатейшие, разнообразные мотивы растительного, зооморфного и геометрического характера44. Некоторые из них (мотивы жгута, трилистника) имеют ярко выраженное сходство с мотивами булгаро-татарской и крымскотатарской орнаментики, другие заметно отличаются от орнаментальных узоров, распространенных в соседних ареалах. Так, например, мотив виноградной лозы, столь характерный для эпиграфических памятников "первого стиля" булгаро-татарской эпиграфики, не прослеживается (во всяком случае на основе наших полевых исследований и известного нам материала) в ногайской эпиграфике. Зато такого изумительного рисунка плетенки, напоминающей ковровые узоры кошмы, войлочного обрамления юрты кочевника, резьбу и живопись на сундуках, тиснение по коже на седлах и чересседельных сумках степных наездников и включающей мотивы, родственные буддистской символике монгольского, тувинского, калмыцкого искусства ("узлы счастья" и иные композиции), как на лицевой поверхности надгробного камня из аула Сеитовка Астраханской области (рис. 1), мы не [193] найдем ни в одном из классических памятников тюрко-мусульманской эпиграфики Среднего Поволжья и Крыма. Техника нанесения на камень каллиграфических, орнаментальных узоров и изображений подвержена определенной исторической эволюции и вместе с тем чрезвычайно разнообразна внутри каждой эпохи. Здесь сочетается и плоский барельеф, и сочный высокий рельеф (при этом слегка скошенные под углом рельефные узоры создают живописную игру светотени), и врезанные вглубь камня знаки и тексты. Изредка (гораздо реже, чем у соседних мусульманских народов Северного Кавказа, например, у народов вайнахской группы или у осетин) применяется позолота или раскраска отдельных деталей, формирующая полихромную композицию памятника. При этом густым, ярким краскам ногайские мастера предпочитают светлые, прозрачные тона, например, голубой цвет в сочетании с мягкой позолотой, особенно характерный для колорита надгробий на кладбище у поселка Канглы. Раскраска обычно используется для декора памятников, сооруженных из "современных", недорогих материалов (бетон, цемент, мраморная крошка), в то время как сравнительно редкие надгробия из "чистого" гранита или мрамора сохраняют естественную красоту природных материалов. Архитектурные композиции, изначально строго определенные требованиями погребального культа (вертикально врытая в землю, над изголовьем погребенного, плита без пьедестала), со временем становятся более разнообразными (камень на постаменте разных форм; две плиты, соединенные каменной или кирпичной "оградой" и составляющие своего рода "спинки" памятника-саркофага; плита с одной стороны, - в изголовье, - и столбик "в ногах", на который водружен кирпич или камень, окруженные кирпичной "оградой", как, например, сооружение над могилой Ш.И. Нуралиевой на кладбище Эркен-Юрт; рис. 10), что противоречивым образом соединяет в себе и развитие (обогащение) мемориальной традиции, в частности, под влиянием других региональных школ исламского искусства45, и ее постепенное размывание и разрушение, проникновение эклектики в мусульманские некрополи46. Очертания надмогильных плит в современных ногайских памятниках также весьма разнообразны (прямоугольные, со срезанным - по диагонали - завершением, трапециевидные, в форме "арки на плечиках", причем ширина этих "плечиков" колеблется от едва заметных выступов до отрезков протяженностью в десятки сантиметров, а высота арки - от низкого, едва обозначенного плавной линией овала до четкого полукруга; наряду с плоскими арками имитация купольных сооружений или "куполов в разрезе", имеющих форму глубоких круглых ниш с ребристыми стенками). В пропорциях современных ногайских надгробий при всем широком разбросе возможных решений все же преобладают "высотные", вытянутые вверх по вертикали сооружения. Особенно внушительное впечатление [194] в этом отношении производит кладбище у поселка Канглы с его обилием узких высоких стел, врытых в землю без какого-либо пьедестала (рис. 14). Подводя краткие итоги далеко не завершенному, только начинающемуся исследованию ногайской эпиграфики и содержанию данной первой публикации предварительных итогов такого комплексного исследования, подчеркнем еще раз, что ногайская эпиграфика представляет собой практически неизвестную научному миру и чрезвычайно интересную страницу не только национальной, но и общетюркской и общекавказской истории и культуры, и более внимательное, более бережное отношение к ее реалиям (сохранившимся и полуразрушенным памятникам, рассеянным по Ногайской степи, до сих пор не взятым на учет и не находящимся под защитой государства) является актуальной задачей федеральной и региональной культурной политики и широкого комплекса гуманитарных, прежде всего исторических наук (археологии, этнографии, исламоведения, искусствознания, тюркологической лингвистики и филологии), еще не сказавших о значении и ценности этих памятников своего весомого слова. Примечания: Татарская археология. 2002-2003, №1-2(10-11) - http://tataroved.ru |
,
имеющие непосредственное сходство со знаками древнетюркской рунической письменности,
известными по современным лингвистическим исследованиям этой письменности
и т.п., связаны с солярной и астральной символикой,
а знак 
, чаще расположенный
вертикально, подобно круглой скобке: 
,
так и называется: "Ай-тамга" (тамга-полумесяц). Встречаются тамги,
в основе рисунка которых угадываются буквенные знаки древне-тюркской рунической
письменности, а также изображения предметов быта, оружия или орудий труда, например,
ковша - 
("шомиш"),
плетня, или ограды - 
("эргенек"),
верблюжьего седла - 
("ашамайлы").
Сохранившиеся в ногайском языке предметные названия знаков тамги помогают понять
древнее значение, исходный смысл стилизованных изображений. При этом каменная
книга, содержащая различные знаки тамги, еще далеко не до конца прочитана и
расшифрована. Некоторые знаки имеют неизвестное нам значение. Небольшие различия
между отдельными знаками, вероятно, свидетельствуют о родственной близости отдельных
кланов, о постепенном процессе выделения из одной группы ("орды",
семьи) отпочковавшихся от нее групп. В то же время графически близкие знаки
могут иметь и весьма разные, далекие друг от друга варианты прочтения, и наоборот,
совсем разные по начертанию знаки, по данным различных источников и информаторов,
иногда обозначают едва ли не одно и то же понятие. Напомним некоторые из них:
[187]
- "тарак" (гребень), он же - ханская
тамга; 
- "кылыш" (сабля),
- "челек" (куща), "Г- "чапханчи"
(носители этой тамги - "рубящие холодным оружием"),
- "аш-майлы"
(носители этой тамги - "не евшие"), 
-
"казан" (котел),
- "ковш" (очень
похожая на этот знак тамга 
читается
уже как "Хасай уллу", фамильный знак, обозначение рода Хасая (Хасаевых),
в то же время "ковш" обозначают и другие знаки с прямыми, кривыми
ручками, с округлым и прямоугольным очертаниями самого ковша 
;
- "шугуш" (молоток),-
иногда читается как "ай" ("луна"), иногда - "туяк"
("копыто")
. 
на каменных мусульманских
надгробиях были обнаружены Р.Х. Керейтовым при обследовании в апреле 1991 года
ногайского кладбища, находящегося ныне в [188] черте гагаузского села Джантай
на территории Молдовы. Все знаки тамги высечены на правой стороне в верхней
части надгробия. Ногайцы оставили эту территорию в конце 18 века, и на их мусульманском
кладбище, функционирующем вплоть до конца 18 века, традиционные знаки родовой
тамги составляли неотъемлемую часть эпиграфики.
